ПРОСВЕТИТЕЛИ
Всех нас позвал Станиславский
Игорь Золотовицкий — о том, как устроена Школа-студия МХАТ
Станиславский и Немирович-Данченко провели в ресторане «Славянский базар» 18 часов не для того, чтобы стать новаторами и придумать театральную систему. Во-первых, они просто хотели свой театр, а во-вторых, было много перемен блюд. Однако эта пара планет все же изменила как театральное образование, так и интонацию. Сегодня наследник их традиций — Школа-студия МХАТ. О том, можно ли каждый раз душить Дездемону с удовольствием, на что живут студенты, и почему в вузе возникли Клуб друзей и фонд целевого капитала, «Приличным людям» рассказал ректор Школы-студии МХАТ Игорь Золотовицкий.
Есть такая фраза Питера Брука: «Театр не может исправить мир, не может ничем помочь. Но на два часа нам дается определенное количество людей, и если через эти два часа три-пять человек что-то поймут про себя из того, что они не понимали до спектакля, то театру стоит посвятить всю свою жизнь»
— Сколько студентов учатся в Школе-студии на коммерческой основе?
10−15 процентов. Отдельного конкурса для детей, которые могут платить, нет. Мы смотрим только на талант: не проверяем материальное положение семей; не узнаем, где работают родители. Уже после того, как бюджетные места заполнены, предлагаем другим претендентам учиться на коммерческой основе.
И, конечно, Школа-студия нуждается в помощи: и в финансовой, и в человеческой — хочется видеть, что мы не одни, что нас любят. Так появилась идея Клуба друзей — и ключевое слово здесь «друзья». Мы надеемся, что он объединит единомышленников — всех, кто когда-либо соприкасался с жизнью Школы-студии МХАТ — педагогов, выпускников, студентов — или желает с ней соприкоснуться. Для членов Клуба мы планируем проводить специальные события: закрытые мероприятия, встречи с режиссерами, педагогами и так далее.
— Участие в Клубе предполагает членский взнос?
Да, эти средства пополняют Фонд целевого капитала, который появился для поддержки Школы-студии, в том числе на студенческие проекты и именные стипендии.
Государственные стипендии смешные — не только по меркам Москвы, но и по меркам провинции — приблизительно 2000−2500 рублей в месяц. Есть ребята, которые живут в общежитиях и получают такие стипендии — вуз их подкармливает в прямом смысле слова кашей.
Общее количество студентов у нас 250, а педагогов — 300. Мы гордимся тем, что у нас на каждого студента больше чем один преподаватель. Это уникальная ситуация, наше счастье. Такой придумал Школу-студию Владимир Иванович Немирович-Данченко. И «школа» здесь главное слово: мы всегда отличались консерватизмом, точечным обращением к учащимся.
10−15 процентов. Отдельного конкурса для детей, которые могут платить, нет. Мы смотрим только на талант: не проверяем материальное положение семей; не узнаем, где работают родители. Уже после того, как бюджетные места заполнены, предлагаем другим претендентам учиться на коммерческой основе.
И, конечно, Школа-студия нуждается в помощи: и в финансовой, и в человеческой — хочется видеть, что мы не одни, что нас любят. Так появилась идея Клуба друзей — и ключевое слово здесь «друзья». Мы надеемся, что он объединит единомышленников — всех, кто когда-либо соприкасался с жизнью Школы-студии МХАТ — педагогов, выпускников, студентов — или желает с ней соприкоснуться. Для членов Клуба мы планируем проводить специальные события: закрытые мероприятия, встречи с режиссерами, педагогами и так далее.
— Участие в Клубе предполагает членский взнос?
Да, эти средства пополняют Фонд целевого капитала, который появился для поддержки Школы-студии, в том числе на студенческие проекты и именные стипендии.
Государственные стипендии смешные — не только по меркам Москвы, но и по меркам провинции — приблизительно 2000−2500 рублей в месяц. Есть ребята, которые живут в общежитиях и получают такие стипендии — вуз их подкармливает в прямом смысле слова кашей.
Общее количество студентов у нас 250, а педагогов — 300. Мы гордимся тем, что у нас на каждого студента больше чем один преподаватель. Это уникальная ситуация, наше счастье. Такой придумал Школу-студию Владимир Иванович Немирович-Данченко. И «школа» здесь главное слово: мы всегда отличались консерватизмом, точечным обращением к учащимся.
— Что такое «консерватизм» в обучении?
Слово «консерватизм» связывают с чем-то перхотным, запыленным, чем-то, что достают из старинного сундука. Для Школы-студии это значит, что сначала нужно выучить азбуку, а потом уже переходить к шедеврам драматургии: выучить грамоту — ведь она есть. Сейчас много дилетантства, много шапкозакидательства среди людей, обучающих молодежь. Но нет уравнения, по которому можно стать театральным продюсером, театральным художником, и уж точно нет уравнения, которое позволяет стать актером.
В Школе-студии все передается из рук в руки. Меня позвал мой учитель, Авангард Николаевич Леонтьев; его позвал Олег Павлович Табаков; Олега Павловича Табакова позвал Топорков и так далее. А всех нас позвал Константин Сергеевич Станиславский.
Когда к нам поступал правнук Станиславского, Олег Павлович сказал: «Надо взять: Константин Сергеевич дал нам возможность зарабатывать на жизнь». В целом это так. Правнук поступал лет 10 назад, но на театральном поприще не остался: мальчишка понял, что это не его.
— Что происходит с системой Станиславского в XXI веке?
Станиславский не ставил себе цель придумать систему. Мы как-то с Константином Юрьевичем Хабенским спросили у Инны Натановны Соловьевой — она летописец МХТ с 30-х годов, ей 95 лет: «А почему Станиславский с Немировичем 18 часов в ресторане сидели? Ну что про театр разговаривать? 2 часа поговорили, и хватит». Инна Натановна говорит: «Ну, во-первых, они ели: у них было много перемен блюд — это был 1898 год. Во-вторых, они не планировали создавать никакую систему, становиться новаторами, а просто хотели свой театр». Многие достойные люди из Петербурга, Москвы, Ярославля хотели свои театры, и у них не получилось. А у Станиславского и Немировича получилось, и они поменяли интонацию. Если мы сейчас посмотрим спектакли Станиславского, то подумаем: «И что тут живого? Поют, очень громко говорят». А тогда это удивляло людей: «Что это такое? Почему они говорят как мы?»
Заслуга Константина Сергеевича в том, что он систематизировал театральное образование. Он придумал отдельную профессию «режиссер» — до этого пьесы ставили актеры или антрепренеры.
Система Станиславского — в инструментах, которые воспитывают хорошего среднего артиста. «Средний» — это не о серости, а о ремесленнике высокого уровня. На общем хорошем фоне вырастают яркие драматурги и возникают шедевры.
Слово «консерватизм» связывают с чем-то перхотным, запыленным, чем-то, что достают из старинного сундука. Для Школы-студии это значит, что сначала нужно выучить азбуку, а потом уже переходить к шедеврам драматургии: выучить грамоту — ведь она есть. Сейчас много дилетантства, много шапкозакидательства среди людей, обучающих молодежь. Но нет уравнения, по которому можно стать театральным продюсером, театральным художником, и уж точно нет уравнения, которое позволяет стать актером.
В Школе-студии все передается из рук в руки. Меня позвал мой учитель, Авангард Николаевич Леонтьев; его позвал Олег Павлович Табаков; Олега Павловича Табакова позвал Топорков и так далее. А всех нас позвал Константин Сергеевич Станиславский.
Когда к нам поступал правнук Станиславского, Олег Павлович сказал: «Надо взять: Константин Сергеевич дал нам возможность зарабатывать на жизнь». В целом это так. Правнук поступал лет 10 назад, но на театральном поприще не остался: мальчишка понял, что это не его.
— Что происходит с системой Станиславского в XXI веке?
Станиславский не ставил себе цель придумать систему. Мы как-то с Константином Юрьевичем Хабенским спросили у Инны Натановны Соловьевой — она летописец МХТ с 30-х годов, ей 95 лет: «А почему Станиславский с Немировичем 18 часов в ресторане сидели? Ну что про театр разговаривать? 2 часа поговорили, и хватит». Инна Натановна говорит: «Ну, во-первых, они ели: у них было много перемен блюд — это был 1898 год. Во-вторых, они не планировали создавать никакую систему, становиться новаторами, а просто хотели свой театр». Многие достойные люди из Петербурга, Москвы, Ярославля хотели свои театры, и у них не получилось. А у Станиславского и Немировича получилось, и они поменяли интонацию. Если мы сейчас посмотрим спектакли Станиславского, то подумаем: «И что тут живого? Поют, очень громко говорят». А тогда это удивляло людей: «Что это такое? Почему они говорят как мы?»
Заслуга Константина Сергеевича в том, что он систематизировал театральное образование. Он придумал отдельную профессию «режиссер» — до этого пьесы ставили актеры или антрепренеры.
Система Станиславского — в инструментах, которые воспитывают хорошего среднего артиста. «Средний» — это не о серости, а о ремесленнике высокого уровня. На общем хорошем фоне вырастают яркие драматурги и возникают шедевры.
Каждые 10−15 лет в русском театре появляется какой-то лидер, деятель, гений — какая-то планета — и меняет интонацию. Примеров этому огромное количество: Константин Станиславский, Евгений Вахтангов, Всеволод Мейерхольд, Олег Ефремов, создавший «Современник», Юрий Любимов, создавший Таганку, — все они меняли интонацию
— На что способны хороший режиссер, хороший артист?
Хороший режиссер может поставить «Гамлета» не только про Гамлета, но и про Офелию. Хороший актер умеет отвечать себе на вопрос: «Почему я здесь нахожусь, а не там?» Каждому актеру Станиславский говорил: «Вы скажите себе: почему вы находитесь здесь, а не в другом пространстве?»
Я вижу своей задачей выпуск ребят, которые ориентировались бы в любом творческом пространстве: надо продюсировать кино или праздничные мероприятия — мы этому учим; продюсировать театр — конечно. Актеры тоже должны быть ко всему готовы: работать с Константином Богомоловым — пожалуйста; с Егором Перегудовым — пожалуйста; с Константином Райкиным — пожалуйста.
— Раньше считалось, что мхатовская школа — школа переживаний. Это справедливо?
Евгений Вахтангов говорил: однажды что-то придумав, ты должен каждый раз с холодным сердцем это повторять. Станиславский считал: однажды придумав, нужно постоянно проживать ситуацию по новой — как будто это сейчас с тобой. Но мы живые люди и не можем каждый раз рвать сердце и душить Дездемону с удовольствием.
Зрителю все равно, какой он смотрит спектакль, главное, чтобы было нескучно и он понимал историю. Вахтангов и Станиславский говорили по большому счету об одном и том же: чтобы было талантливо.
Время сейчас синтетическое, и театр должен быть синтетический.
«Печати школы представлений» или «печати школы переживаний» сегодня нет. Амплуа — этот резонер, этот комик, этот инженю-кокет и так далее — тоже ушли в прошлое. Раньше, например, Олегу Ефремову долго не разрешали — причем на уровне Политбюро, — чтобы Александр Калягин сыграл роль Ленина в спектакле «Так победим». Но все-таки Калягин ее сыграл в 1983 году; и в его исполнении Ленин оказался не дедушкой, который карандаши раздавал детям, а жестким политиком.
Хороший режиссер может поставить «Гамлета» не только про Гамлета, но и про Офелию. Хороший актер умеет отвечать себе на вопрос: «Почему я здесь нахожусь, а не там?» Каждому актеру Станиславский говорил: «Вы скажите себе: почему вы находитесь здесь, а не в другом пространстве?»
Я вижу своей задачей выпуск ребят, которые ориентировались бы в любом творческом пространстве: надо продюсировать кино или праздничные мероприятия — мы этому учим; продюсировать театр — конечно. Актеры тоже должны быть ко всему готовы: работать с Константином Богомоловым — пожалуйста; с Егором Перегудовым — пожалуйста; с Константином Райкиным — пожалуйста.
— Раньше считалось, что мхатовская школа — школа переживаний. Это справедливо?
Евгений Вахтангов говорил: однажды что-то придумав, ты должен каждый раз с холодным сердцем это повторять. Станиславский считал: однажды придумав, нужно постоянно проживать ситуацию по новой — как будто это сейчас с тобой. Но мы живые люди и не можем каждый раз рвать сердце и душить Дездемону с удовольствием.
Зрителю все равно, какой он смотрит спектакль, главное, чтобы было нескучно и он понимал историю. Вахтангов и Станиславский говорили по большому счету об одном и том же: чтобы было талантливо.
Время сейчас синтетическое, и театр должен быть синтетический.
«Печати школы представлений» или «печати школы переживаний» сегодня нет. Амплуа — этот резонер, этот комик, этот инженю-кокет и так далее — тоже ушли в прошлое. Раньше, например, Олегу Ефремову долго не разрешали — причем на уровне Политбюро, — чтобы Александр Калягин сыграл роль Ленина в спектакле «Так победим». Но все-таки Калягин ее сыграл в 1983 году; и в его исполнении Ленин оказался не дедушкой, который карандаши раздавал детям, а жестким политиком.
— Эндаументы (целевые капиталы, которые не делятся, не тратятся на текущие нужды и приносят инвестиционный доход. — Прим. ред.) в российских театрах можно пересчитать по пальцам одной руки. Они новы и для Европы: например, во Франции в 2008 году, когда закон разрешил открывать эндаументы в культурных институциях, началась бурная дискуссия о том, можно ли вообще пускать «торговцев в храм». Сталкивались ли вы с таким отношением, когда у вас шла работа над фондом?
В ответ на «торговцев в храм» вспомню такую поговорку, шутку невеселую. «Храм, храм — и нет человека». Вообще первый раз об эндаументе я услышал, когда преподавал в Гарварде: у Школы-студии была двухгодичная программа магистратуры на паритетных началах с Гарвардским университетом. Потом, уже в России, узнал от коллег, что у многих наших вузов, например МГИМО, Бауманки, тоже есть фонды целевого капитала, и это работающий инструмент.
Наш театр, как и Школа-студия, не на самоокупаемости. Вообще театров в России было бы гораздо меньше без меценатства. Пространства, в котором мы находимся (Школа-студия МХАТ. — Прим. ред.), а МХТ здесь через коридорчик, не было бы, если бы Константин Станиславский не являлся богатым человеком; не было бы у него друзей вроде Саввы Морозова, которые любили театр; не было бы возможности оплатить работу великого архитектора Федора Шехтеля (в число главных построек архитектора входят Ярославский вокзал и особняк Зинаиды Морозовой. — Прим. ред.).
В ответ на «торговцев в храм» вспомню такую поговорку, шутку невеселую. «Храм, храм — и нет человека». Вообще первый раз об эндаументе я услышал, когда преподавал в Гарварде: у Школы-студии была двухгодичная программа магистратуры на паритетных началах с Гарвардским университетом. Потом, уже в России, узнал от коллег, что у многих наших вузов, например МГИМО, Бауманки, тоже есть фонды целевого капитала, и это работающий инструмент.
Наш театр, как и Школа-студия, не на самоокупаемости. Вообще театров в России было бы гораздо меньше без меценатства. Пространства, в котором мы находимся (Школа-студия МХАТ. — Прим. ред.), а МХТ здесь через коридорчик, не было бы, если бы Константин Станиславский не являлся богатым человеком; не было бы у него друзей вроде Саввы Морозова, которые любили театр; не было бы возможности оплатить работу великого архитектора Федора Шехтеля (в число главных построек архитектора входят Ярославский вокзал и особняк Зинаиды Морозовой. — Прим. ред.).
Есть такая фраза Питера Брука: «Театр не может исправить мир, не может ничем помочь. Но на два часа нам дается определенное количество людей, и если через эти два часа три-пять человек что-то поймут про себя из того, что они не понимали до спектакля, то театру стоит посвятить всю свою жизнь»
— Сколько студентов учатся в Школе-студии на коммерческой основе?
10−15 процентов. Отдельного конкурса для детей, которые могут платить, нет. Мы смотрим только на талант: не проверяем материальное положение семей; не узнаем, где работают родители. Уже после того, как бюджетные места заполнены, предлагаем другим претендентам учиться на коммерческой основе.
И, конечно, Школа-студия нуждается в помощи: и в финансовой, и в человеческой — хочется видеть, что мы не одни, что нас любят. Так появилась идея Клуба друзей — и ключевое слово здесь «друзья». Мы надеемся, что он объединит единомышленников — всех, кто когда-либо соприкасался с жизнью Школы-студии МХАТ — педагогов, выпускников, студентов — или желает с ней соприкоснуться. Для членов Клуба мы планируем проводить специальные события: закрытые мероприятия, встречи с режиссерами, педагогами и так далее.
— Участие в Клубе предполагает членский взнос?
Да, эти средства пополняют Фонд целевого капитала, который появился для поддержки Школы-студии, в том числе на студенческие проекты и именные стипендии.
Государственные стипендии смешные — не только по меркам Москвы, но и по меркам провинции — приблизительно 2000−2500 рублей в месяц. Есть ребята, которые живут в общежитиях и получают такие стипендии — вуз их подкармливает в прямом смысле слова кашей.
Общее количество студентов у нас 250, а педагогов — 300. Мы гордимся тем, что у нас на каждого студента больше чем один преподаватель. Это уникальная ситуация, наше счастье. Такой придумал Школу-студию Владимир Иванович Немирович-Данченко. И «школа» здесь главное слово: мы всегда отличались консерватизмом, точечным обращением к учащимся.
10−15 процентов. Отдельного конкурса для детей, которые могут платить, нет. Мы смотрим только на талант: не проверяем материальное положение семей; не узнаем, где работают родители. Уже после того, как бюджетные места заполнены, предлагаем другим претендентам учиться на коммерческой основе.
И, конечно, Школа-студия нуждается в помощи: и в финансовой, и в человеческой — хочется видеть, что мы не одни, что нас любят. Так появилась идея Клуба друзей — и ключевое слово здесь «друзья». Мы надеемся, что он объединит единомышленников — всех, кто когда-либо соприкасался с жизнью Школы-студии МХАТ — педагогов, выпускников, студентов — или желает с ней соприкоснуться. Для членов Клуба мы планируем проводить специальные события: закрытые мероприятия, встречи с режиссерами, педагогами и так далее.
— Участие в Клубе предполагает членский взнос?
Да, эти средства пополняют Фонд целевого капитала, который появился для поддержки Школы-студии, в том числе на студенческие проекты и именные стипендии.
Государственные стипендии смешные — не только по меркам Москвы, но и по меркам провинции — приблизительно 2000−2500 рублей в месяц. Есть ребята, которые живут в общежитиях и получают такие стипендии — вуз их подкармливает в прямом смысле слова кашей.
Общее количество студентов у нас 250, а педагогов — 300. Мы гордимся тем, что у нас на каждого студента больше чем один преподаватель. Это уникальная ситуация, наше счастье. Такой придумал Школу-студию Владимир Иванович Немирович-Данченко. И «школа» здесь главное слово: мы всегда отличались консерватизмом, точечным обращением к учащимся.
— Что такое «консерватизм» в обучении?
Слово «консерватизм» связывают с чем-то перхотным, запыленным, чем-то, что достают из старинного сундука. Для Школы-студии это значит, что сначала нужно выучить азбуку, а потом уже переходить к шедеврам драматургии: выучить грамоту — ведь она есть. Сейчас много дилетантства, много шапкозакидательства среди людей, обучающих молодежь. Но нет уравнения, по которому можно стать театральным продюсером, театральным художником, и уж точно нет уравнения, которое позволяет стать актером.
В Школе-студии все передается из рук в руки. Меня позвал мой учитель, Авангард Николаевич Леонтьев; его позвал Олег Павлович Табаков; Олега Павловича Табакова позвал Топорков и так далее. А всех нас позвал Константин Сергеевич Станиславский.
Когда к нам поступал правнук Станиславского, Олег Павлович сказал: «Надо взять: Константин Сергеевич дал нам возможность зарабатывать на жизнь». В целом это так. Правнук поступал лет 10 назад, но на театральном поприще не остался: мальчишка понял, что это не его.
— Что происходит с системой Станиславского в XXI веке?
Станиславский не ставил себе цель придумать систему. Мы как-то с Константином Юрьевичем Хабенским спросили у Инны Натановны Соловьевой — она летописец МХТ с 30-х годов, ей 95 лет: «А почему Станиславский с Немировичем 18 часов в ресторане сидели? Ну что про театр разговаривать? 2 часа поговорили, и хватит». Инна Натановна говорит: «Ну, во-первых, они ели: у них было много перемен блюд — это был 1898 год. Во-вторых, они не планировали создавать никакую систему, становиться новаторами, а просто хотели свой театр». Многие достойные люди из Петербурга, Москвы, Ярославля хотели свои театры, и у них не получилось. А у Станиславского и Немировича получилось, и они поменяли интонацию. Если мы сейчас посмотрим спектакли Станиславского, то подумаем: «И что тут живого? Поют, очень громко говорят». А тогда это удивляло людей: «Что это такое? Почему они говорят как мы?»
Заслуга Константина Сергеевича в том, что он систематизировал театральное образование. Он придумал отдельную профессию «режиссер» — до этого пьесы ставили актеры или антрепренеры.
Система Станиславского — в инструментах, которые воспитывают хорошего среднего артиста. «Средний» — это не о серости, а о ремесленнике высокого уровня. На общем хорошем фоне вырастают яркие драматурги и возникают шедевры.
Слово «консерватизм» связывают с чем-то перхотным, запыленным, чем-то, что достают из старинного сундука. Для Школы-студии это значит, что сначала нужно выучить азбуку, а потом уже переходить к шедеврам драматургии: выучить грамоту — ведь она есть. Сейчас много дилетантства, много шапкозакидательства среди людей, обучающих молодежь. Но нет уравнения, по которому можно стать театральным продюсером, театральным художником, и уж точно нет уравнения, которое позволяет стать актером.
В Школе-студии все передается из рук в руки. Меня позвал мой учитель, Авангард Николаевич Леонтьев; его позвал Олег Павлович Табаков; Олега Павловича Табакова позвал Топорков и так далее. А всех нас позвал Константин Сергеевич Станиславский.
Когда к нам поступал правнук Станиславского, Олег Павлович сказал: «Надо взять: Константин Сергеевич дал нам возможность зарабатывать на жизнь». В целом это так. Правнук поступал лет 10 назад, но на театральном поприще не остался: мальчишка понял, что это не его.
— Что происходит с системой Станиславского в XXI веке?
Станиславский не ставил себе цель придумать систему. Мы как-то с Константином Юрьевичем Хабенским спросили у Инны Натановны Соловьевой — она летописец МХТ с 30-х годов, ей 95 лет: «А почему Станиславский с Немировичем 18 часов в ресторане сидели? Ну что про театр разговаривать? 2 часа поговорили, и хватит». Инна Натановна говорит: «Ну, во-первых, они ели: у них было много перемен блюд — это был 1898 год. Во-вторых, они не планировали создавать никакую систему, становиться новаторами, а просто хотели свой театр». Многие достойные люди из Петербурга, Москвы, Ярославля хотели свои театры, и у них не получилось. А у Станиславского и Немировича получилось, и они поменяли интонацию. Если мы сейчас посмотрим спектакли Станиславского, то подумаем: «И что тут живого? Поют, очень громко говорят». А тогда это удивляло людей: «Что это такое? Почему они говорят как мы?»
Заслуга Константина Сергеевича в том, что он систематизировал театральное образование. Он придумал отдельную профессию «режиссер» — до этого пьесы ставили актеры или антрепренеры.
Система Станиславского — в инструментах, которые воспитывают хорошего среднего артиста. «Средний» — это не о серости, а о ремесленнике высокого уровня. На общем хорошем фоне вырастают яркие драматурги и возникают шедевры.
Каждые 10−15 лет в русском театре появляется какой-то лидер, деятель, гений — какая-то планета — и меняет интонацию. Примеров этому огромное количество: Константин Станиславский, Евгений Вахтангов, Всеволод Мейерхольд, Олег Ефремов, создавший «Современник», Юрий Любимов, создавший Таганку, — все они меняли интонацию
— На что способны хороший режиссер, хороший артист?
Хороший режиссер может поставить «Гамлета» не только про Гамлета, но и про Офелию. Хороший актер умеет отвечать себе на вопрос: «Почему я здесь нахожусь, а не там?» Каждому актеру Станиславский говорил: «Вы скажите себе: почему вы находитесь здесь, а не в другом пространстве?»
Я вижу своей задачей выпуск ребят, которые ориентировались бы в любом творческом пространстве: надо продюсировать кино или праздничные мероприятия — мы этому учим; продюсировать театр — конечно. Актеры тоже должны быть ко всему готовы: работать с Константином Богомоловым — пожалуйста; с Егором Перегудовым — пожалуйста; с Константином Райкиным — пожалуйста.
— Раньше считалось, что мхатовская школа — школа переживаний. Это справедливо?
Евгений Вахтангов говорил: однажды что-то придумав, ты должен каждый раз с холодным сердцем это повторять. Станиславский считал: однажды придумав, нужно постоянно проживать ситуацию по новой — как будто это сейчас с тобой. Но мы живые люди и не можем каждый раз рвать сердце и душить Дездемону с удовольствием.
Зрителю все равно, какой он смотрит спектакль, главное, чтобы было нескучно и он понимал историю. Вахтангов и Станиславский говорили по большому счету об одном и том же: чтобы было талантливо.
Время сейчас синтетическое, и театр должен быть синтетический.
«Печати школы представлений» или «печати школы переживаний» сегодня нет. Амплуа — этот резонер, этот комик, этот инженю-кокет и так далее — тоже ушли в прошлое. Раньше, например, Олегу Ефремову долго не разрешали — причем на уровне Политбюро, — чтобы Александр Калягин сыграл роль Ленина в спектакле «Так победим». Но все-таки Калягин ее сыграл в 1983 году; и в его исполнении Ленин оказался не дедушкой, который карандаши раздавал детям, а жестким политиком.
Хороший режиссер может поставить «Гамлета» не только про Гамлета, но и про Офелию. Хороший актер умеет отвечать себе на вопрос: «Почему я здесь нахожусь, а не там?» Каждому актеру Станиславский говорил: «Вы скажите себе: почему вы находитесь здесь, а не в другом пространстве?»
Я вижу своей задачей выпуск ребят, которые ориентировались бы в любом творческом пространстве: надо продюсировать кино или праздничные мероприятия — мы этому учим; продюсировать театр — конечно. Актеры тоже должны быть ко всему готовы: работать с Константином Богомоловым — пожалуйста; с Егором Перегудовым — пожалуйста; с Константином Райкиным — пожалуйста.
— Раньше считалось, что мхатовская школа — школа переживаний. Это справедливо?
Евгений Вахтангов говорил: однажды что-то придумав, ты должен каждый раз с холодным сердцем это повторять. Станиславский считал: однажды придумав, нужно постоянно проживать ситуацию по новой — как будто это сейчас с тобой. Но мы живые люди и не можем каждый раз рвать сердце и душить Дездемону с удовольствием.
Зрителю все равно, какой он смотрит спектакль, главное, чтобы было нескучно и он понимал историю. Вахтангов и Станиславский говорили по большому счету об одном и том же: чтобы было талантливо.
Время сейчас синтетическое, и театр должен быть синтетический.
«Печати школы представлений» или «печати школы переживаний» сегодня нет. Амплуа — этот резонер, этот комик, этот инженю-кокет и так далее — тоже ушли в прошлое. Раньше, например, Олегу Ефремову долго не разрешали — причем на уровне Политбюро, — чтобы Александр Калягин сыграл роль Ленина в спектакле «Так победим». Но все-таки Калягин ее сыграл в 1983 году; и в его исполнении Ленин оказался не дедушкой, который карандаши раздавал детям, а жестким политиком.
— В одном из интервью вы говорили, что 90% ребят, которых вы исключаете, находят себя в других театрах.
Актерская профессия связана с эмоцией. Есть ребята, к которым мы не можем подобрать ключик, хотя и понимаем, что они способные. Более того, многих мы устраиваем в другие вузы, потому что понимаем: в другом месте у них получится.
Конечно, мы не боги и тоже ошибаемся: иногда самое яркое проявление студента — это поступление. Сложно произносить: «Дальше, Петя, Нина, Зина, мы с вами не идем». Но мне кажется, это честно: нужно работать с теми, у кого получается. Тот, у кого получается, не должен стоять и ждать, пока преподаватель подтянет остающего.
— Сколько у вас ребят из провинции?
80%. Большинство из них до поступления к нам не бывали в московских театрах. Есть те, кто не был в театрах вообще. Например, Антон Шагин, известный артист театра и кино, приехал к нам из города Карачева Брянской области после окончания автомобильного техникума. Но, конечно, он что-то где-то читал, слышал, смотрел: у него внутри что-то откликалось.
Многие из первокурсников и кино качественное не видели. В первый год обучения мы по воскресеньям показываем фильмы, которые считаем нужными: работы Германа, Эйзенштейна, Михалкова, Феллини; стараемся, чтобы Феллини студенты отличали от Антониони; чтобы, когда идет «Андрей Рублев», молодые люди не переспрашивали, кто режиссер.
Со студенческим театром мы ездим по регионам. Это важно и для студентов, и для публики. Был один случай в Перми. Мальчишка, школьник из Перми, про «Илиаду» Гомера говорит: «Как интересно было!» А педагог спрашивает: «А ты что-нибудь понял?» Он говорит: «Ничего! Но так интересно!» И это впечатление останется с ним на всю жизнь. А если бы он посмотрел гадость, пошлость? Это тоже осталось бы с ним на всю жизнь. И чем больше мальчишек, которые ничего не поняли, но им «так интересно», тем очевиднее, что театр существует не зря.
Беседовала Анна Черноголовина
Актерская профессия связана с эмоцией. Есть ребята, к которым мы не можем подобрать ключик, хотя и понимаем, что они способные. Более того, многих мы устраиваем в другие вузы, потому что понимаем: в другом месте у них получится.
Конечно, мы не боги и тоже ошибаемся: иногда самое яркое проявление студента — это поступление. Сложно произносить: «Дальше, Петя, Нина, Зина, мы с вами не идем». Но мне кажется, это честно: нужно работать с теми, у кого получается. Тот, у кого получается, не должен стоять и ждать, пока преподаватель подтянет остающего.
— Сколько у вас ребят из провинции?
80%. Большинство из них до поступления к нам не бывали в московских театрах. Есть те, кто не был в театрах вообще. Например, Антон Шагин, известный артист театра и кино, приехал к нам из города Карачева Брянской области после окончания автомобильного техникума. Но, конечно, он что-то где-то читал, слышал, смотрел: у него внутри что-то откликалось.
Многие из первокурсников и кино качественное не видели. В первый год обучения мы по воскресеньям показываем фильмы, которые считаем нужными: работы Германа, Эйзенштейна, Михалкова, Феллини; стараемся, чтобы Феллини студенты отличали от Антониони; чтобы, когда идет «Андрей Рублев», молодые люди не переспрашивали, кто режиссер.
Со студенческим театром мы ездим по регионам. Это важно и для студентов, и для публики. Был один случай в Перми. Мальчишка, школьник из Перми, про «Илиаду» Гомера говорит: «Как интересно было!» А педагог спрашивает: «А ты что-нибудь понял?» Он говорит: «Ничего! Но так интересно!» И это впечатление останется с ним на всю жизнь. А если бы он посмотрел гадость, пошлость? Это тоже осталось бы с ним на всю жизнь. И чем больше мальчишек, которые ничего не поняли, но им «так интересно», тем очевиднее, что театр существует не зря.
Беседовала Анна Черноголовина